Мифологический ренессанс в антиутопии
Л. Н. Козыменко, Харьковский национальный университет радиоэлектроники
Известно, что различные исторические катаклизмы, ведущие к росту динамизма и неопределенности в общественной жизни, парадоксальным образом способствуют упрощению картины мира «обычного человека», и нередко она мифологизируется. Разумеется, мы далеки от того, чтобы отождествлять миф и «простоту», однако в подобных ситуациях структурирование картины мира в значительной степени осуществляется с помощью коренящейся еще в архаике системы бинарных оппозиций. При этом оказывается, что совершенно неважно, элементами каких форм общественного сознания были прежде кирпичики мифологического мировоззрения — включенные в иную целостность, они приобретают соответствующие последней функции. Яркой иллюстрацией сказанного может служить антиутопия российской писательницы Татьяны Толстой «Кысь» — повествование о жизни одного из жителей маленького городка Федор-Кузьмичск, который ранее, до ядерного взрыва, назывался Москвой. Взрыв, уничтоживший цивилизационные основы общества, тем не менее, стал той точкой, которая разделила время на две части — до и после этого события, причем «после» приобрело привычную для архаических культур цикличность, покоящуюся на природных ритмах и предполагающую обязательные ритуальные формы: «Кто время подсчитает?.. Зима — лето, зима — лето, а сколько раз? — ведь собьешься, думавши» [1]. Впрочем, такое хронологическое основание подтверждается и наличием мифа о конце времен: лежит на юге лазорево море, а на острове там терем, в котором девушка все «свою косу расплетает, все расплетает, а как расплетет — тут и миру конец» [2].
Ярко выраженной оппозиционной парой выступают и мифологические категории свой — чужой, с ее помощью происходит не только разделение на своих (соплеменников) и чужих (чеченцев), но и противопоставление упорядоченности (и в этом смысле безопасной) обыденности непредсказуемой Кыси — таинственному зверю, олицетворяющему собой Хаос как противоположность Космоса. Ибо невидимая Кысь подстерегает везде и всегда, живя в лесу (синоним враждебного не-города), она способна в любой миг нарушить размеренное в своей цикличности течение жизни любого человека, принеся с собой сомнения, тревоги, неуверенность, страх и даже безумие.
Уютная мифологическая повседневность жителей Федор-Кузьмичска, где бытие тождественно бытованию, для главного героя романа, тем не менее, лишена главного — новизны, которую, по непонятной случайности, может принести только книга. Однако, получив доступ к библиотеке, сохранившейся со времен «до взрыва», он оказывается неспособным подняться над мифом — многочисленные старинные фолианты, поглощенные им с завидной жадностью, только еще раз подтверждают правоту Фалеса: многознание уму не научает. Более того, будучи не в состоянии ориентироваться в том порядке, который несет на себе печать исторического времени (когда на полке Гоголь рядом с Чеховым), он классифицирует книги по типичному для мифа аддитивному принципу: «Дети Арбата», «Дети Ванюшина», «Дети подземелья», «Дети Советской страны», «Детки в клетке», «Детям о Христе», а далее — Маринина, «Маринады и соления», «Художники-маринисты», «Маринетти — идеолог фашизма», «Инструментальный падеж в марийском языке» и т. д. Источники связываются ассоциативно, но такая классификация кажется странной, лишь если руководствоваться научным подходом — миф не принимает в качестве основания при делении понятия сущностных признаков, ибо не выделяет их. Остаются невостребованными в силу своей непонятности и неуместности в данной внеисторической ситуации также нравственные категории прошлого, и главный герой, одолев всю библиотеку, начинает истреблять своих соплеменников в надежде найти припрятанное ими неизвестное ему издание.
Автор много раз мастерски демонстрирует также невозможность для мифологического мышления отрыва идеального от материального, единичного от общего, означаемого от означающего — и рефлексирующее сознание читателя постоянно фиксирует, сколь «приземленным» может быть восприятие по-философски глубоких отрывков из стихотворений поэтов ХIX — XX веков:
«Жизни мышья беготня,
Что тревожишь ты меня?»
«А-а, брат пушкин! Ага! Тоже свое сочинение от грызунов берег! Он напишет — а они съедят... то-то он тревожился! То-то туда-сюда по снегу разъезжал, по ледяной пустыне!.. Чего его в степи понесло, если не книги прятать?» [3]. Увы, и философские по своей форме вопросы получают у главного героя мифологические ответы: «А почему еще жизнь духовную называют возвышенной? — да потому что книгу куда повыше ставят, на верхний ярус, на полку...» [4].
Есть в романе и аналог культурного героя — правитель Федор Кузьмич, который и «огонь людям принес», и «колесо из дерева резать догадался», и научил каменные горшки долбить, бересту рвать да из нее книги шить, на медведя с рогатиной ходить, дал счет и письмо... Однако, в отличие от классических мифологических персонажей, Федор Кузьмич — герой «деградировавшего до уровня мифа» общества, а потому он жалок и примитивен, а его «достижения» не что иное, как украденные в старинных книгах сведения об основных культурных изобретениях.
Антиутопии всегда создаются с целью предупреждения современников о возможной опасности. И «Кысь» не исключение: сегодня такую опасность тотального возврата к мифу таит в себе не столько ускорение темпов общественного развития, чреватое различными техногенными последствиями, сколько потребительское отношение к достижениям культуры, вне зависимости от их происхождения, формы и даже содержания. И тогда в погоне за Книгой возможно культурное одичание — вплоть до предания забвению изначальных достижений человечества.
Литература
1. Толстая Т. Н. Кысь. М.: Подкова, Иностранка, 2001.— с. 29.
2. Там же.— с. 10.
3. Там же.— с. 334–335.
4. Там же.— с. 332.