Проблема авторства после «смерти автора»

А.В. Лойко, Харьковский национальный университет им. В.Н. Каразина

Декларацией «смерти автора» стала одноименная статья Ролана Барта, опубликованная в 1968 году в журнале «Manteia». Фигура Автора была представлена в ней как окончательно дискредитированная вследствие разоблачения идеологи­ческих оснований, обеспечивавших ее существование. Годом позднее был опубликован доклад Мишеля Фуко «Что такое автор?», в котором в научно-терминологический оборот было введено понятие «функция-автор» в определенной степени ставшее спецификацией «смерти субъекта», заявленной М.Фуко ранее в «Словах и вещах».

Радикальный пересмотр проблемы авторства в теории постструктурализма (Ролан Барт, Мишель Фуко, Юлия Кристева, Антуан Компаньон, Жерар Женнет, Жак Деррида и др.) связан, в первую очередь, с критической переоценкой «антрополо­гического проекта» экзистенциализма, и, в частности, теории «литературы Праксиса», разработанной Жан-Полем Сартром. «Смерть автора» выступила маркером обнаружения структур господства и подчинения, имманентных языку и предшеству­ющих любому когнитивному и креативному акту, и, следовательно, неминуемо опосредующих его. Поскольку в теории Сартра свобода и ответственность автора и читателя выводились из «инструменталь­ности» и «прозрачности» языка («Что такое литература?»), отказ от этих характеристик оставил неразрешенным вопрос о мере свободы и ответственности субъекта в литературной и культурной деятельности.

Что же приходит на смену авторской интенции и выступает причиной смыслообразующего процесса? У М. Фуко — это определенная конфигурация знания, «историческое априори» или «эпистема» («Слова и вещи»), и многообразие способов сочленения, обращения и присвоения дискурсов, этой «эпистемой» предполагаемое (типология процедур, контролирующих произ­водство любого дискурса, с целью нейтрализации его властных полномочий была представлена М. Фуко в «Порядке дискурса»). Для Р. Барта источником смыслопорождения становится коннотативная структура знака, которую в «Мифологиях» он характеризует как «похищение языка» и отождествляет с идеологией. Коннотация отчуждает субъекта от его высказывания, автора — от его текста, делая процесс образования значений неконтролируемым и, фактически, бесконечным (демонстрацией «уходящего горизонта» значения стала работа «S/Z»).

Тем не менее, то, что постструктуралистский дискурс претендовал на обнаружение и описание «механизмов власти», присутствующих в любой культуре, не мешает задаться вопросом о том, насколько сам он оказался застрахован от искушения утвердиться в качестве доминирующего «метаязыка». Розалинд Краусс считает, что постструктуралистская критика стала новым типом дискурсивности, которую она предлагает именовать «паралитературой». Примеры «паралитературы» выражают явное «намерение стереть границу между литературой и критикой (...) сама критика здесь попадает в сеть, сплетенную из множества голосов, цитат, намеков и отступлений» [«Постструктурализм и паралитература»]. Сходного с Р. Краусс мнения придерживается и Ричард Рорти в статье «От религии через философию к литературе: путь западных интеллектуалов», а также Ален Бадью, называющий подобную ситуацию «литературным подшитием» философии [«Манифест философии»].

Все вышеизложенное дает повод предположить, что «смерть автора» искупается рождением критика, а отнюдь не читателя, как того желал Р. Барт. Апелляция к читателю, в таком случае, предстает ни чем иным как алиби, «чистой совестью» для утверждающего свою «символическую власть» (Пьер Бурдье) критика, «пара-автора», или того, кого, в противоположность писателю, Барт называл «пишущим». По мнению Р. Краусс, образцы «паралитературы» говорят о своих собственных стратегиях, своих собственных лингвистических функциях, своих собственных условностях, своей собственной поверхности» [там же], т.е. выступают автореференциальными, автообъектными, автолегитимирующими текстами. Наиболее красноречивым подтверждением слов Краусс служит работа Р. Барта «Ролан Барт о Ролане Барте», на которую сам же Р. Барт написал рецензию, а после принял активное участие в коллоквиуме, посвященном его творчеству.

С одной стороны, подобная стратегия может свидетельствовать о том, что научно-утопический проект постструктурализма, ставивший своей целью обнажение и подрыв любых проявлений власти в культуре, обернулся ее узурпацией, выраженной в стремлении присвоить функции как культурной, так и метакультурной практики, тем самым нарушив «символический баланс» и привычное распределение полномочий в «поле культурного производства» (Пьер Бурдье), итогом чего стала констатация невозможности «нового» (Борис Гройс).

С другой стороны, «паралитература» может быть рассмотрена как «симво­лический обмен» (Жан Бодрийяр) между литературным и философско-критическим дискурсами, обратимость, амбивалентность которого и служит единственной возможностью избежать присвоения «символической власти»: «Когда эта обратимость нарушается (...), то собственно символическое отношение гибнет и возникает власть» [«Символический обмен и смерть» Жан Бодрийяр].